Внучке Дарьюшке посвящаю.
Так уж получилось, что родился я перед полуночью в последний день апреля, и кто-то из акушерок той местечковой украинской больницы в Полесье, где я явился на свет божий, посоветовал матери записать днем моего рождения день наступающий, праздничный – Первое мая. Подумаешь, какие-то минуты, никто не осудит и не покарает за такой подлог. Но делать этого не стоило. Каждому из нас при рождении звёзды определяют судьбу, а Господь дает ангела хранителя и крест, который – тяжёл он или лёгок – нести всю жизнь. Таким как я, оказавшимся не по своей воле под чужими звёздами, выпадает нести два креста, что называется, и «за того парня». Про это поверье я узнал уже в зрелом возрасте, и принимать его за истину или не принимать – сам не ведаю. Во всяком случае что-то в этом есть: бед и несчастий в моей жизни с лихвой хватило бы на двоих, и мой ангел хранитель наверняка устал отводить от моей головы удары судьбы, предназначенные не только мне…
Кубанский казачий хор. Украинские песни "Місяць на нэбі"
 |
| Деревянко С.П.: "На снимке начала пятидесятых годов - я с родителями. Отец в галифе, которые ему подарил в день капитуляции Германии американский солдат; за спиной рядно, сотканное матерью в Полесье". |
Тогда перед маем зацвела белая акация. Зацвела рясно – в кашке деревья стояли, будто в снегу. Хутор утонул в медовом духе. Пчёлы гудели гудом, их охватила радостная суета – кашка хорошо выделяет нектар. У отца тоже было хорошее настроение: его маленькая пасека – несколько ульев – одарит нас майским мёдом. Да ещё приехал к нам в гости с дальнего хутора на бедарке любимый отцов племянник Миша, такой же мастеровитый и рукастый, как отец. Потому вечером отец и сказал матери:
- Давай, мабуть, матэ, зробым завтра празнык. Гость у нас, и Стыпанку пять рокив сполняеця. Як ты?
- Та трэба б, – ответила мать.
- Тоди с утречка зарубаю тоби неженатого гусака, обробыш, а шо на стил – сама знаешь.
- Добре, – согласилась мать.
Утром отец отсёк топором голову большому серому гусаку, у которого не было своих гусынь – неженатому, мать принялась его патрать, чтобы осмалить. Но поднялся ветер. Неожиданно и как-то резко подул восточный суховей. Заскрипели высоченные акации, посыпалась сбитая кашка, полетели с огородов и меж прошлогодние кукурузные листья, завихрилась на скирдах солома, заметались недовольные пчёлы, пропал акациевый дух.
- Ну, оцэ тэпэр вэсь мэд коту пид хвист, – сказал сокрушённо отец. – Не зря вчёра вэсь вэчир заря горила – на витыр.
- А чёго мэд коту пид хвист, папка? – Спросил, не понимая, я.
- Того, шо в сухый витыр окация мэду нэ выдиля, сынок. Цвисты – цвитэ, а пастысь пчёла ны може – нычёго нэ находэ в цвитах. И ты до уликив нэ ходы, пчёлы будуть сэрдыти, покусають.
К пчёлам я и не собирался. Мать на огороде, за скирдой соломы развела костерок – осмалить гусака, я побежал туда. Пламя костерка, придавленное ветром, жалось к земле и у матери не хватало рук: нужно было вертеть в огне тяжёлую тушку и одновременно подкладывать в огонь солому. Сгорала она мгновенно. И мать попросила:
- Сыночёк, пидкладай солому, помогай.
Я подкладывал. Но тот ворох, что мать надёргала из скирды, быстро закончился, а гусак ещё шершавел колодочками – не досмалили, и я метнулся за топкой. В руках у меня оказался соломенный жгутик – маленький факел, которым я игрался у костра. Мать это просмотрела. Дальше случилась беда: ветер сорвал огонёк со жгутика и швырнул на скирду. Пятно, куда попал огонёк, зардело, расширилось вверх и в стороны и полыхнуло пламенем.
-Ма-м-ка! – заорал я.
Мать повернулась, закричала не своим голосом: «Батько!», схватила меня за руку и потащила в садок. А скирда уже полыхала. Горящий красно-чёрный соломенный пепел ветер подымал вверх и швырял на соседские дворы, и весь наш хуторок – несколько дворов до кладбищенского пустыря – заголосил, забегал, загремели цепки колодезей, отец с дядей Мишей побежали во двор к соседке, тётке Клапатенчихе, тушить загоревшийся свинушник – там верещали поросята, рвалась с цепи испуганная собака. Над хуторком метался дым, витал крик и вопль, а я стоял за грушей оцепенелый – мать куда-то убежала, и смотрел, как наша большая скирда оседает и чернеет, её никто не тушил.
Через время всё кончилось, и к нам во двор стали собираться люди. Чумазые от сажи, в прогоревших штанах и рубахах. У отца почему-то на рубахе остался один рукав. Я оказался в окружении соседей, за плечи перед собой меня придерживал отец. Все молчали и смотрели на нас.
- Ну шо мини ёго тэпэр вбыть? – Не выдержал молчания отец. – У ёго сёдня день рождения.
И тогда тётка Клапатенчиха, фронтовая вдова, молодая и красивая, у которой сгорел дощатый свинушник с поросятами, плача подошла и погладила меня по голове. Потом, уняв слёзы, сказала:
- Ладно, сусиды. Свынушник Павло Сэмэнович зробэ, а як мини буть с уборной? Дэ ж зараз очерэта взять? Шо ж цэ мини до зимы всёму хутору свое задне лычико показувать?
- А ты нэ скисняйся, Галочка, мы будым любуваця, – ответил ей дядько Жигайло, отчим моего друга Петьки, известный на хуторе бабник и шутник.
И все засмеялись, и я почувствовал, как ослабли пальцы отца на моих плечах.
- Ну, раз така справа, то гукаем усих сусидив вэчирком на гусака, хай ёму грэць, догуляем Стыпанкив день рождения.
И все, подшучивая над Галочкой, разошлись, и никто не ругался за сгоревшую ещё одну скирду соломы и, что жальче, за припасённое на бескормицу сено.
До вечера мать готовила угощение, а отец с дядей Мишей сколотили соседке новый дощатый свинушник. Отец пустил на это запас обзёлов, из которых собирался делать сарай. Поросёнка Галочке подарила наша соседка с другой стороны.
А вечером, когда подоили коров, все собрались у нас. Принесли мне в подарок вареньев, пирожков и даже сладкого петушка на палочке. Превратили отцов плотницкий верстак в стол, подвесили к веткам керосиновые лампы, выпили – кто батиной медовухи, а кто самогоночки, пожелали мне всего доброго, в том числе стать пожарником, а потом под ясным месяцем пели песни. Одну я запомнил и полюбил навсегда:
«Мисяць на нэби,
Зиронькы сяють,
Тыхо по морю чёвэн плывэ.
В чёвни дивчина
Писню спивае,
А казак чуе –
Сэрдэнько мрэ…» <.....................>
Неожиданно стих ветер. Как утром неизвестно откуда взялся, так вечером неизвестно куда пропал. Потянуло влагой от речки и запахло белой акацией. Все наши гости переглянулись, заулыбались, радуясь смене погоды, и кто-то из женщин запел душевную песню. И мне показалось, что все забыли про пожар, зашив и заштопав свои рубахи и кофты, чтобы прийти на мой день рождения. А может и не было вовсе никакого пожара, раз про него никто не вспомнил? Был. Просто тогда, после войны, умели жалеть детей.- Тоди с утречка зарубаю тоби неженатого гусака, обробыш, а шо на стил – сама знаешь.
- Добре, – согласилась мать.
Утром отец отсёк топором голову большому серому гусаку, у которого не было своих гусынь – неженатому, мать принялась его патрать, чтобы осмалить. Но поднялся ветер. Неожиданно и как-то резко подул восточный суховей. Заскрипели высоченные акации, посыпалась сбитая кашка, полетели с огородов и меж прошлогодние кукурузные листья, завихрилась на скирдах солома, заметались недовольные пчёлы, пропал акациевый дух.
- Ну, оцэ тэпэр вэсь мэд коту пид хвист, – сказал сокрушённо отец. – Не зря вчёра вэсь вэчир заря горила – на витыр.
- А чёго мэд коту пид хвист, папка? – Спросил, не понимая, я.
- Того, шо в сухый витыр окация мэду нэ выдиля, сынок. Цвисты – цвитэ, а пастысь пчёла ны може – нычёго нэ находэ в цвитах. И ты до уликив нэ ходы, пчёлы будуть сэрдыти, покусають.
К пчёлам я и не собирался. Мать на огороде, за скирдой соломы развела костерок – осмалить гусака, я побежал туда. Пламя костерка, придавленное ветром, жалось к земле и у матери не хватало рук: нужно было вертеть в огне тяжёлую тушку и одновременно подкладывать в огонь солому. Сгорала она мгновенно. И мать попросила:
- Сыночёк, пидкладай солому, помогай.
Я подкладывал. Но тот ворох, что мать надёргала из скирды, быстро закончился, а гусак ещё шершавел колодочками – не досмалили, и я метнулся за топкой. В руках у меня оказался соломенный жгутик – маленький факел, которым я игрался у костра. Мать это просмотрела. Дальше случилась беда: ветер сорвал огонёк со жгутика и швырнул на скирду. Пятно, куда попал огонёк, зардело, расширилось вверх и в стороны и полыхнуло пламенем.
-Ма-м-ка! – заорал я.
Мать повернулась, закричала не своим голосом: «Батько!», схватила меня за руку и потащила в садок. А скирда уже полыхала. Горящий красно-чёрный соломенный пепел ветер подымал вверх и швырял на соседские дворы, и весь наш хуторок – несколько дворов до кладбищенского пустыря – заголосил, забегал, загремели цепки колодезей, отец с дядей Мишей побежали во двор к соседке, тётке Клапатенчихе, тушить загоревшийся свинушник – там верещали поросята, рвалась с цепи испуганная собака. Над хуторком метался дым, витал крик и вопль, а я стоял за грушей оцепенелый – мать куда-то убежала, и смотрел, как наша большая скирда оседает и чернеет, её никто не тушил.
Через время всё кончилось, и к нам во двор стали собираться люди. Чумазые от сажи, в прогоревших штанах и рубахах. У отца почему-то на рубахе остался один рукав. Я оказался в окружении соседей, за плечи перед собой меня придерживал отец. Все молчали и смотрели на нас.
- Ну шо мини ёго тэпэр вбыть? – Не выдержал молчания отец. – У ёго сёдня день рождения.
И тогда тётка Клапатенчиха, фронтовая вдова, молодая и красивая, у которой сгорел дощатый свинушник с поросятами, плача подошла и погладила меня по голове. Потом, уняв слёзы, сказала:
- Ладно, сусиды. Свынушник Павло Сэмэнович зробэ, а як мини буть с уборной? Дэ ж зараз очерэта взять? Шо ж цэ мини до зимы всёму хутору свое задне лычико показувать?
- А ты нэ скисняйся, Галочка, мы будым любуваця, – ответил ей дядько Жигайло, отчим моего друга Петьки, известный на хуторе бабник и шутник.
И все засмеялись, и я почувствовал, как ослабли пальцы отца на моих плечах.
- Ну, раз така справа, то гукаем усих сусидив вэчирком на гусака, хай ёму грэць, догуляем Стыпанкив день рождения.
И все, подшучивая над Галочкой, разошлись, и никто не ругался за сгоревшую ещё одну скирду соломы и, что жальче, за припасённое на бескормицу сено.
До вечера мать готовила угощение, а отец с дядей Мишей сколотили соседке новый дощатый свинушник. Отец пустил на это запас обзёлов, из которых собирался делать сарай. Поросёнка Галочке подарила наша соседка с другой стороны.
А вечером, когда подоили коров, все собрались у нас. Принесли мне в подарок вареньев, пирожков и даже сладкого петушка на палочке. Превратили отцов плотницкий верстак в стол, подвесили к веткам керосиновые лампы, выпили – кто батиной медовухи, а кто самогоночки, пожелали мне всего доброго, в том числе стать пожарником, а потом под ясным месяцем пели песни. Одну я запомнил и полюбил навсегда:
«Мисяць на нэби,
Зиронькы сяють,
Тыхо по морю чёвэн плывэ.
В чёвни дивчина
Писню спивае,
А казак чуе –
Сэрдэнько мрэ…» <.....................>
А на утро пошёл дождь – тёплый, обильный. И пепел, разнесённый ветром, смешался с чёрной землёй, чтобы стать зелёной травой, молодой листвой. Потому что была весна. И теперь, прожив немало лет, я помню тот Первомай, и точно знаю, что бывают такие дни, когда рождается человеческое в человеке, и они не обязательно совпадают с днями рождения. У меня вот совпали. И звёзды, под которыми живёшь, пожалуй, тут не при чём.
Комментариев нет:
Отправить комментарий