Деревянко С.П. Маленький мир

Символ двух горлиц  - Ветхий и Новый Заветы.
У Степана Деревянко - символ единения человеческой души с Богом.

    Мой мир невелик. Отдернутая занавеска освободила часть окна, и я вижу ветки березы и ореха на фоне голубого неба. Сегодня впервые небо голубое, предвесеннее. От него еще не веет теплом, оно в кисейных разводах белых облаков, но ощущение поворота на весну появилось. Это замечаю я, чувствуют воробьи на березе и горлинки на орехе. Горлинки сидят две рядышком, одна в сторонке. Беспарная. Шебуршит клювом под крылышком, чистится. Красоту наводит, а не для кого. Потом улетает, а пара затевает воркотню.      При третьем не ворковалось. Совсем как у людей: разве при постороннем любимой заветное скажешь?

Воробьи, эта компания беспокойная, мне надоели. Но куда деваться, сегодня мой мир невелик, и я лежу пластом на диване, с высокой температурой. Поймал где-то ОРВИ — вирусную пакость, и теперь голос скрипит, как ржавая дверная петля, глотать невмоготу — целебный отвар проглатываю будто ерша. И голова моя стала чугунная, не верю сам, что соображает. А сегодня праздник, День защитников Отечества. И мне звонит, поздравляет старый друг, но не может понять моих слов и говорит:

— Вася, ты что, в преисподней? Судя по голосу — не в раю.

— Какой там рай, — гнусавлю я, — кто меня, грешного, туда пустит? Поплетусь в преисподнюю, а там заявят: «Журналюг не берем, напишешь потом, что жарим вас на канцерогенном пальмовом масле вместо положенного подсолнечного, Господь будет недоволен».

     В телефоне смех — видно, расшифровал друг мою скрипучую речь, но не уверен и спрашивает:

— Так ты все-таки где?

Теперь я смеюсь:

— Не на небе, на своем диване, постельный «лежим» у меня, остограммиться не могу.

— Тогда я и за тебя! И за себя! И за Отечество! — заявляет друг и желает выздоровления.

Сеть отключается, праздничный перегруз.

      А за окном переполох. Серые болтунишки полыхнули в разные стороны, и над березой пропланировал кобчик, стрельнув в меня своим всевидящим оком. Стало тихо. Пришла жена. Присела на диван, положила свою руку на мою. «Твоя рука в моей руке...» сорок лет. Сидит смотрит на меня, я на нее. И тепло глазам.

— Чего-нибудь хочешь? — спрашивает.

— Грешного или праведного?

— Болтун и греховодник! — и убирает руку.

— Бинокль принеси и чаю.

Приносит, трогает мой лоб, сокрушается:

— Мерял?

— Тридцать восемь и пять.

— Тогда терпи, защитник.

     А за окном у меня гостья, и бинокль не нужен. Синичка-пищуха, что гнездится в трубе виноградника. Устроилась на веточке, разглядывает меня.

«Пи-пи», — здоровается.

— Здравствуй, малява, — отвечаю.

«Пи-пи...»

— Да, скоро весна, небушко голубое, потеплеет — гнездышко будешь вить.

«Пи-пи, пи-пи!» — тревожно сообщает и вниз головку клонит — показывает.

— Что, опять кот Лаврентий, разбойничья морда, на дереве? Ах он негодник! Ах подлец! Настоящий Берия! Но он тебя не достанет, не бойся.

«Пи-пи, пи-пи!»

— Все равно страшно, знаю. Но что поделать, сущность у него такая, бандитская, не зря его покойный дедушка Коля так назвал. Из-за настоящего Берии дедушка всю молодость в Колымском ГУЛАГе провел. Но ты не боись, пичуга, Лаврентий за воробьями лез, а теперь сам оказался нарушителем — не прошел таможенный досмотр у Пыжика и Пистона, моих охотников, они наверняка под деревом.

«Пи-пи!»

— Там, я понял. И теперь Лаврику надо думать не о тебе, а как бы слезть и трепки избежать. Был бы с воробьем, откупился бы, спаниель Пистон отнял бы и хозяину принес, но добычи нет. Да и Пыжик там. Этот с ментовской натурой: и подачку заберет, и трепку задаст. Так что, малява, врагу твоему не повезло.

«Пи-пи, пи-пи...» — до свидания, дескать. Помахала мне крылышками и полетела за угол дома, где по ее трубе завилась виноградная лоза. Скоро пищухе забот будет море.

А я закрываю глаза — температура меня гасит. А когда открываю, вижу, как из-за занавески к вершине березы потянул по голубому полю две дымные борозды серебристый «боинг». Это значит, скоро вечер, и самолет летит с запада на восток по небесной дороге над станицей. Летит из Берлина, Парижа, Лондона в Индию, Пакистан, Иран, может, даже в Австралию. Сейчас появятся встречные. Ага, так и есть, дымят вдвоем на Европу через мое окно. Так мне видится, ибо на большой мир мы взираем из малого. Наш мирок своего рода линза преломления, и она позволяет лучше видеть и понимать мир большой, великое небесное и земное пространство. И дорожить им, как Родиной, защищая которую каждый думает о своем малом мире, своей малой родине, которую, в отличие от великой, легко вспомнить, представить. Я прочел у Экзюпери, что смысл жизни людей зависит от того, где они живут. «Дорога, ячменное поле, склон холма говорят по-разному с чужаком и с тем, кто среди них родился. Привычный взгляд не дивится выхваченным частностям, он не видит в них ничего особенного. Знакомое с детства живет не в глазах, а в сердце». Так что выпей, мой старый друг, и за меня, и за себя, и за Отечество — за все, что живет в нашем сердце.

А с первыми отблесками вечерней зари в мой маленький мир вернулись горлинки. Не три, а уже четыре, и устроились парами на ночлег у старого голубиного гнезда на орехе, от которого осталось за зиму несколько палочек.

Слетелись на березу воробьи и, коротко посовещавшись, попрятались ночевать по своим пролазам под шиферной крышей. Пищуха не явилась; где она видит сны — для меня тайна.

Коту Лаврентию надоело сидеть птичкой на березе, и еще до возвращения воробьев он, улучив момент, сиганул через собак в снег, пулей пронесся по двору и теперь из-за забора ухмыляется Пыжику и Пистону. Но они ему это припомнят!

А за окном темнеет. Приходит жена, трогает мой лоб:

— Горишь?

— Вроде меньше.

— Пойдем ужинать.

И задергивает занавеску. Она не знает, что закрыла от меня мой маленький мир.